7 748
Фрагменты из книги «Голгофа»
Николай Васильевич Свирелин гулял во дворе своего дома, и ему вдруг сделалось дурно: голова закружилась, ноги обмякли, он стал падать. Благо, что рядом оказалась лавочка, – он на неё опустился. Запрокинул голову, смотрел на небо. В глазах рябило и слышался зуд, точно в них сыпанули песком. В голове лениво и без особой тревоги, и тем более без страха, текли мысли: «Вот так однажды хлопнешься, и – каюк». И потом, как бы возражая самому себе, думал: «Я ведь ещё не старый; в сущности, и не жил, и до пенсии далеко – целых четыре года».
Он был председателем Государственного комитета по печати – должность, равная министру, – и занимал её двадцать лет. Много хороших дел за ним числилось, но случилась перестройка, и его отставили от службы. Для демократов этот пост был особенно важным: они тотчас же посадили на него человека, близкого новому владыке. Свирелину в то время только что исполнилось пятьдесят – пенсии не предложили.
«Но что это со мной?..» К головокружению добавилась тошнота. Он закрыл глаза и расставил по сторонам руки. Тело сделалось невесомым. Казалось, он парит над землёй и летит то в одну сторону, то в другую. А то чудилось: валится на землю и вот сейчас сползёт с лавки, ударится головой.
– Николай Васильевич! Вам плохо?..
Открыл глаза. Перед ним стоит Нина Ивановна Погорелова, главный бухгалтер комитета. Она жила в этом же доме.
– Голова закружилась. Не было со мной такого.
Взяла руку, слушала пульс. Заглядывала в лицо. Оно было бледным.
– Надо бы смерить давление. У вас есть манометр?
– Кажется, нет. Впрочем, не знаю.
– Тогда пойдёмте ко мне. Вы можете идти?
Свирелин поднялся, направился к главному подъезду. Нина Ивановна шла рядом, но не решалась поддерживать его под руку. Он, хотя и нетвёрдым шагом, шёл уверено и старался держаться прямо. В лифте нажал кнопку своего этажа – третьего. И открыл дверь квартиры. Широким жестом пригласил Нину Ивановну.
Оба они живут тут давно, лет двадцать. Николай Васильевич, как только его назначили министром, сразу же получил квартиру в доме на «высоких ногах» – едва ли не самом престижном, министерском. В Москве много престижных домов: и дом наркомов на Набережной, и для самых высших партийных начальников – на улице Грановского, и цековские – на Можайском шоссе, и генеральские... Несколько домов построили и для министров. Их возводили в тихих зелёных уголках столицы, но непременно поближе к центру. Можно подумать, что власти окружали Кремль людьми благонадёжными и в случае каких-либо волнений безопасными, но такая мысль могла прийти сейчас, когда вал народного гнева, зародившийся в Приморье, на берегу Тихого океана, катится по всей России и вот-вот захлестнёт столицу или город на Неве.
Но нынешние власти тоже не дураки, особенно хитрющий воцарился в Москве – этакий вездесущий толстячок Лужков, которого называют «Кац в кепке». Он громче всех кричит о защите русских, и жизнь в столице устроил много лучшую, чем по всей России, и глупые москвичи рады-радёхоньки, и хвалят его, и дружно выбирают в мэры, и случись завтра избирать президента – посадят его на шею измученным соотечественникам, а того не ведают, что Москву-то он давно уже запродал иностранцам и домов понастроил, и дворцов-коттеджей тоже не для русских, а для китайцев разных, корейцев, кавказцев да евреев…
Любил я русский народ! Нежно и предано. А в последнее время усомнился. Каких он титанов нарождает, в какие тайны природы умеет заглянуть, а противника у себя под носом не видит! И уж России нет, и Москвы нет, и Питер под чужим сапогом, а он всё дремлет и всю мразь вселенскую вперёд себя пропускает. Ужель ему, как Илье Муромцу, тридцать три года на печи увальнем лежать! Илья Муромец не проспал страну, защитил её, а мы-то и проспать можем. Не поляки могут заполонить Москву, а людишки позлее и коварнее. А может уж и заполонили, может уж и поздно нам глаголы разводить?..
Так или примерно так думает и мой герой; и думает он об этом всегда – с болью и горечью, с тем безысходным чувством, которое лишает всех радостей жизни и даже сна.
Измерила Нина Ивановна давление и бодро заявила:
– Как у спортсмена!
Сидели они за круглым столом в гостиной, и Нина Ивановна лукаво и с какой-то юношеской озорной игривостью ловила всё время ускользающий взгляд бывшего начальника и как бы издевалась над беспомощностью некогда грозного министра, которого издатели и литераторы за крутой нрав и суровость окрестили необидным и не всем понятным словом «Бугор».
– Вы полежите на диване, а я приготовлю свежий крепкий чай.
Николай Васильевич что-то буркнул себе под нос и перебрался на диван, где был у него плед и подушка, расшитая недавно умершей супругой Ларисой Леонидовной. Лежал он на спине и почти бездумно смотрел в потолок. Мысли его обращались вокруг Нины Ивановны, этой удивительной, загадочной женщины, которую многие знали, многие любили, но приблизиться к ней боялись. Весёлая и будто бы лёгкая в общении, она могла неожиданно срезать острым и не всегда безобидным словом.
Она была дочерью приятеля Николая Васильевича, заместителя министра чёрной металлургии Ивана Погорелова. Жена у него рано умерла, и они жили вдвоём с дочерью, но с началом перестройки Погорелова с должности сняли, и он уехал в Сибирь директорствовать на большом металлургическом заводе. Это он попросил Николая Васильевича взять в комитет после окончания института его дочь Нину на должность рядового бухгалтера. Нина оказалась очень способной, предельно честной и принципиальной и скоро без всякого содействия со стороны министра выросла до заместителя главного бухгалтера, а затем стала и главным.
Квартира её помещалась на четвёртом этаже – как раз над большой министерской квартирой Николая Васильевича; и так же, как её бывший начальник, она жила одна и нигде не работала. Отец от своей огромной зарплаты присылал ей три миллиона в месяц, и она жила безбедно и даже, как говорили соседи, «интересно». Что они вкладывали в это слово, Свирелин не знал, но был убеждён, что ничего плохого с ней происходить не может.
На кухне Нина Ивановна поставила на плиту чайник, а в гостиной, где лежал на диване Николай Васильевич, она из серванта извлекла чайный прибор, дорогой, цвета индиго, изнутри отделанный золотом, – она любила всё красивое, всё самое лучшее и ещё со студенческих лет была своим человеком в квартире Свирелиных, и всегда помогала тут хозяйке накрывать стол, училась у неё кулинарному искусству.
Скажем по секрету: Нина уже в то время нравилась Свирелину, он любовался ею, но, конечно, вида не подавал, и когда она пришла в комитет, повзрослев, стала ещё лучше, председатель ловил себя на мысли, что постоянно испытывает желание видеть её, говорить с ней. Нине тогда было двадцать три, а ему сорок – разница внушительная, но, видно, так мужчину устроила природа: он в деловых отношениях с женщиной её молодость может принять за недостаток, но в отношениях сердечных... Тут для него молодость и свежесть играют только одну роль: соблазна и притяжения.
– Как мы себя чувствуем, Николай Васильевич? Отлежались немного?..
– Одно твоё присутствие... и мне стало лучше.
На службе он обращался к ней на «вы» и по имени-отчеству, но вне службы она была для него Ниной, дочкой старого товарища. Впрочем, когда она вышла замуж, он и вне службы стал называть её по имени и отчеству. Замужем Нина прожила пять лет. Муж её пил, она долго боролась с его пороком, а затем купили ему кооперативную квартиру, и они разошлись. Как-то Свирелин, и сам к тому времени увлекавшийся водочкой, сказал Нине: «Надо было бороться за мужа, отрезвить его».
– «Всё было, Николай Васильевич, и борьба была, да только он-то в этой борьбе оказался сильнее. Выходит, не любил меня, а то бы послушался», – говорила весело; видно, свобода ей нравилась, а может, человек она такой: лёгкая, беззаботная. А и то могло быть: полюбила кого-нибудь, вот и резвится.
Из своей квартиры принесла набор трав, – сама каждый год в подмосковных лесах собирает, – заварила чай: крепкий, душистый, разлила по чашечкам. Свирелин наблюдал за ней и не переставал удивляться: гибкая, стройная и на килограмм не пополневшая за эти годы. Лет семь-восемь назад с мужем-дипломатом поехала в Америку и три года работала главным бухгалтером в торговом представительстве.
Вернулась похорошевшая, посвежевшая и одевалась на зависть всем комитетским модницам; не сказать, чтобы по последней моде, – нет, скорее на манер каких-то прошлых времён, часто меняла костюмы, платья и являлась в комитет неожиданно новой, оригинальной. Как-то у него в кабинете зашёл о ней разговор. Кто-то заметил, что в Америке муж её мотался по командировкам, а в неё были влюблены все мужчины. И позволил себе нечистый намёк. Председатель строго его одёрнул: «Будьте мужчиной, сударь!» И тот долго извинялся, уверял, что его не так поняли.
Вспомнил этот эпизод и подумал: «Живу с ней в одном доме, со школьной скамьи её знаю и никогда ничего плохого о ней не слышал». Женщин такого рода глубоко уважал Николай Васильевич и считал, что целомудренность, однолюбие – их главные достоинства. Он сам был человеком строгих правил и того же требовал от других, особенно от женщин. В таком мнении он укрепился, когда прочитал где-то о таком явлении, как телегония, – это когда женщина, побывавшая, например, с человеком другой расы, хотя и не понесёт от него ребёнка, но в будущем может произвести потомство с признаками той самой расы.
Пили чай, и Нина, тонкая и деликатная в отношениях с людьми, не заводила с бывшим шефом дальних разговоров, прибрала стол, сказала:
– Телефон мой знаете, в случае чего – звоните, хоть и ночью, когда угодно.
И ушла. А Николай Васильевич, провожая её цепким мужским взглядом, думал: «Какая роскошная женщина! И, кажется, одна. Трудно в это поверить, однако всегда одна». Хорошо было с Ниной, покойно, и всё-таки он был доволен, что остался один. Голова теперь не кружилась, но тошнота сохранялась. И он знал, что ему надо делать. Налил в стеклянную банку литр тёплой воды, размешал лёгкий раствор марганцовки и залпом выпил. Полежал с полчаса, а затем прочистил кишечник. Он знал, что чем-то слегка отравился; в этих случаях всегда испытывал такое состояние. Покойная жена его, Лариса, не была врачом, но каким-то чутьём угадывала хворобу и всегда лечила своим способом.
И вправду, через час ему уж было хорошо, настроение повысилось, он даже испытывал лёгкое светлое чувство радости, возбуждение, каковые обыкновенно являлись в молодости. В окнах домов и на улицах засветились огни, и звёзды едва пробивались сквозь золотистое облако городского освещения. Прямо в окно назойливо и нахально смотрелся висевший над столицей днём и ночью аэростат с огромным портретом Ельцина и со словами: «Выберем себе умного президента». Свирелин покачал головой: «Ну-ну, выбирайте. Вы, конечно, заведёте в Кремль это чудовище».
«Вы» – это народ, с которым Свирелин вёл постоянный молчаливый диалог. К народу у него были серьёзные претензии. Он еще не забыл, когда слово это вздымало в душе рой высоких устремлений, было свято и исполнено поклонения. Теперь же при слове «народ» он морщился как от зубной боли; считал себя обманутым и оскорблённым: он верил в народ всем сердцем, а этот же самый народ позволил кучке негодяев взять власть и превратить себя в стадо баранов.
Он теперь так же относился к народу, как муж к жене, переметнувшейся к другому. Винил и писателей, на чьих книгах воспитывался, и всех великих мужей, призывавших любить простых людей, гордиться принадлежностью к русскому племени. Суворов, сказавший у стен поверженного Измаила: «Я русский! Какой восторг!», казался ему чудаком и позёром. Как бы споря с ним, Свирелин ворчал: «Вот он, твой русский народ! Нам дали по шапке, а он и ухом не повёл». Вспомнил библейскую притчу о старушке, подбросившей хворосту в костёр, на котором сжигали праведника.
Почувствовав себя вполне здоровым, перебрался с дивана в кресло и включил телевизор. Смотрел он все программы подряд, гнал то каналы с последнего на первый, а то наоборот – с первого на последний. Терпеть не мог художественные фильмы и воротил нос от передач, где сидели молодцы, похожие на кавказцев, но не кавказцы, а имевшие свой особенный говор, где вместо «июня» вам скажут «юня» или проглотят букву «р» и затем вытолкнут её с каким-то неприятным треском. Обыкновенно он искал спортивные передачи, любил футбол, хоккей, но больше всего – художественную гимнастику или соревнования по фигурному катанию на льду.
Сейчас, как на грех, ничего интересного не было, и он вспомнил, что давно не курил, а вместе с пачкой сигарет достал из серванта бутылочку водки и серебряную рюмочку, которую по причине малости называл напёрстком. Выпил один напёрсток и потом второй... Поставил бутылку в сервант, в дальний угол, а не в холодильник, где она обыкновенно стояла. Подумал: «Хорошо хоть, что её там не было, когда приходила Нина».
Водка, проливаясь по пищеводу, горячей живительной волной ударяла в голову. Мысли текли резво, и как-то веселее становилось всё вокруг, съёживались, уползали в тёмные углы тревоги, радужно высвечивались надежды, и, словно перистые облака на небе, выплывали откуда-то мечты и всякие смелые планы. Игривым жеребёнком выскочила мысль: «А почему бы ей и не стать моей женой?» Это он о Нине. Мысль такая не однажды заходила в голову, но в последнее время, когда он лишился всех источников дохода, а к тому же стал всё больше пить, всякие надежды его оставили.
Вот и теперь – дума-то явилась, но тут же он её точно холодной водой окатил: за квартиру нечем платить, в магазин не с чем идти, а он – о женитьбе. Да ещё на ком? На Нине! И мечта отступила. В голове хоть ещё и оставались маленькие радости, но что это такое, отчего они и зачем – он не знал. В тот вечер он выпил ещё четыре напёрстка и испугался: водка-то самодельная, грязная, – её армяне в подвале соседнего дома делают! Посмотрел на свет бутылку, взболтнул раз-другой – вроде бы светлая. А что из нечистого спирта, так и вся она теперь... из нефти. Не так противна, как керосин, – и ладно.
В шумящей, словно газовый котёл, голове поползли сомнения, вспучились вопросы: зачем пьёшь? А если пить, найди хорошую водку, пойди в Елисеевский гастроном. Но тут же вспомнился Соколов – поставщик двора его величества Брежнева, миллионы рублей, найденные у него в сейфе, и как скоренько его расстрелял Андропов... Новый Владыка боялся, как бы и его не обмазал, ведь и сам, конечно, в том магазине пасся...
«Ах, будь они все прокляты!.. Травят народ умышленно, чтобы через двадцать-тридцать лет русских совсем мало осталось, а затем и вовсе, как ассуров, извести под корень. Да, так нужно им... банкирам из-за океана и ему – Боруху Клинтону, сексуальному маньяку, дружку Боруха нашего – вон того, чей портрет на аэростате фонарями высвечен... Русские им мешают! А он тоже русский, и теперь уж... тоже народ. А значит, и его вали туда же – в братскую могилу…
Приобрести все изданные книги И.В. Дроздова можно, сделав запрос по адресу:
194156, г. Санкт-Петербург, а/я 73. Дроздовой Люции Павловне.
1 527
2 809
2 609