Воронья слободка

Большой город – это своеобразная шкала контрастов. Здесь богатство соседствует с нищетой, гениальность – с глупостью, безысходность с многообещающими перспективами. Красноярск в этом аспекте – не исключение. Город контрастов. Пятиэтажное семейное общежитие одного из крупнейших заводов города, внешне ничем не примечательное, поглощало отвергнутых и «безнадёжных», как Панас галушки. Оно было выполнено в виде типовой коробки: два подъезда и стены с огромным количеством амбразуроподобных окон, из которых висело огромное количество авосек с продуктами в стиле «и у нас есть что есть».

В общаге, как в хранилище, была упакована почти сотня обычных судеб семей работников этого завода. Среди жителей этой клоаки пятый этаж имел особое название – «Воронья слободка». Её обитатели – рабочие, живущие от получки до получки, бывшие ИТРовцы, бичи и бывшие десантники, пропившие почти всё, не работавшие нигде, и каким-то образом удержавшиеся в ведомственной общаге, бурно влачили своё жалкое существование за счёт помоек и прочих окрестных достопримечательностей этого богатого и не причёсанного архитекторами города. Но главное, около помоек всегда можно было собрать бутылки, ибо жители города уважали традиции и зелёного змия. Как в сказке о неразменном рубле, здесь достаточно было собрать и сдать бутылки, чтобы купить новые, затем пропить и снова сдать их, соблюдая законы сохранения и дособрав необходимое и достаточное количество до константы, т.е. чтобы на троих было всегда три рубля.

Аборигены Вороньей слободки давно потеряли всякие надежды на получение своей квартиры, а потому жили в своём виртуальном мире и любое нарушение привычного ритма, воспринималось ими как долгожданный прилёт инопланетян к землянам, с которыми быстро устанавливался контакт, и, которые с первых дней своего пребывания в «Вороньей слободке» тестировались на благонадёжность несколькими простыми, как сибирские валенки вопросами: «С нами бушь? – Не? Тады займи трояк до завтра!»

Так случилось, что в начале самого холодного времени – в феврале пришлось срочно менять квартиру. На все поиски было всего пару дней, а потом нужно было ехать в командировку на пару недель с заездом к научному руководителю в Новосибирск. Через знакомого удалось узнать, что в общаге есть пустая, без особых удобств комната его знакомых, которые за 40 рублей в месяц могли бы её сдать. Сорок рублей – это почти половина аспирантской стипендии 86 рублей. Одиннадцать рублей в Томск туда и одиннадцать обратно, в Новосибирск туда и обратно 28 в месяц. Благо на полставки работал в п/я, где платили 60 рублей. Но делать нечего: битие бытия без лишних эмоций определяло сознание. В тот же день перевёз свои пожитки и спортивную раскладушку, пишущую машинку, чемодан с одеждой, 19 связок с книгами и папками с рабочими материалами, складные полки и пару ящичков с набором инструментов и разных заготовок. Перевёз, протестировался и в тот же вечер уехал в командировку.

После возвращения из командировки сразу же обустроил комнату, осмотрелся. Особенно понравился вид из окна: чётко, как в телевизоре, сквозь стекло был виден городской трамплин и покрытые снегом сады. Но любоваться достопримечательностями было некогда – нужно было бежать в лабораторию, после которой возвращался уже в тёмное время. Поработав до часа ночи, разложил свою спортивную раскладушку, застелив её простынёй, т.к. не было матраца, да и, чтобы не расслабляться, положив подушку, и сварганив из одеяла спальный мешок, крепко уснул. Утром не хотелось вставать – бодрящая холодина со всех сторон шептала на ухо, – «ну полежи ещё немного», а сознание давало установку: «Не расслабляйся, часы аспирантские тикают, как таймер в адской машине...». Профукал – взорвался.

По армейской привычке, как автомат Калашникова, выскочил из мешка и через полчаса уже бежал на троллейбусную остановку. На следующий день всё вновь повторилось. Но ночью был сильный мороз, да такой, что в комнате пахло заоконной свежестью. Пришлось встать намного раньше, и когда показалось яркое зимнее солнышко, решил полюбоваться видами из окна.

Вновь поразила чистота изображения вида из окна. Опустил чертёжную доску, которая была прикручена на петлях к подоконнику, подошёл к окну. Вид был потрясающий, от которого несло бодрящей свежестью и какой-то внутренней радостью. Хорошо-то как!.. И до того залюбовался, что инстинктивно голова стала поворачиваться то влево, то вправо, чтобы обозреть всю живописную картину.

– Лепота! – Хоть комната и неприглядная, без удобств, но вид-то, вид-то какой. Картины бы писать... Хоть в этом повезло, – само собой вырвалось вслух. Но подсознание тут же по обратной связи подсказало: «Что ты башку свою из окна высовываешь, не ровен час стёкла ею пробьёшь».

О мама мия! Меня как холодной водой обдало: стекла-то в окне нет! Это я двое суток с разбитым окном. Вот откуда этот жуткий холод при раскалённых батареях. А всё привычка – сразу снимать в комнате свои очки и не обращать внимания на бытовые неудобства. Через десять минут вместо стёкол на кнопках прикрепил двойной слой тушевой кальки и уже через полчаса в комнате был «ташкент».

Ночи, надо сказать, в Вороньей слободке проходили бурно, и не только в «научных» дебатах на кухне, расположенной против моей двери, но и в непрерывных поисках «горючего» его утилизаторами, которые поглощали его, как чёрная дыра материю. После вечерних научных дебатов на кухне, с полок, как правило, летела всякая утварь, а оппоненту дружно били морду, если последний не находил убедительных научных аргументов на возражения большинства. Например, после спора на тему: «Что будет с трудящимися, если Горбачёв вырубит все виноградники, что народ пить-то будет?», – соседу Коляну, несмотря на то, что он занял у меня для общины три рубля, подбили глаз так, что он и без повязки смотрелся адмиралом Нельсоном. А пострадал всего-то – за логику, которой он привык строго следовать: во-первых, Горбачёва на всех виноградников не хватит, а во-вторых, его к тому времени уже скинут. После бурных дебатов дружно добивали оппонента, допивали всё, что было и дружно расползались по своим коморкам.

Шума в слободке не любили: я был сразу предупреждён, чтобы после семи вечера не печатал на своей машинке, ибо после рабочего дня рабочему классу нужно сосредоточиться, интеллектуально отдохнуть в тишине, посмотреть телевизор, расслабиться и подготовиться к следующему рабочему дню, а машинка их «долбает по мозгам», особенно того, у кого они есть. Слышимость, надо сказать, была отменная – перегородки между комнатами деревянные, поэтому в каждой комнате было слышно всё, что делалось в остальных пяти.

Третья ночь началась с того, что всё моё тело охватил какой-то зуд, тело чесалось, появился какой-то неприятный запах. В два часа ночи пришлось встать и обнаружить, что вся моя простыня была в кровавых пятнах, а тело расчёсано до крови. Неприятная мысль о возможной чесотке, которую негде даже было подхватить, не дала заснуть до утра. В лаборатории поделился сомнениями со своим коллегой аспирантом.

– Ба! Дак это-ж клопы, обыкновенные сибирские клопы. – Это чё, у вас на Кавказе их нет, что-ли?

– Да я и в глаза не видел что это за твари, – отвечаю ему. Тут-то он поведал жуткие истории про сибирских клопов. Нужно было принимать меры. С отравой для клопов в те времена всеобщего дефицита было туговато: на народ многого чего не хватало, а тут ещё на этих тварей тратиться. Пришлось придумывать различные зонтики, круги из порошка медного купороса, как в фильме про гоголевского Вия. Не знаю, помогало ли это травить их, но что меньше их стало – так это факт.

Каждый вечер аборигены слободки подносили «сюрпризы», причём настолько не программируемо. Больше всех в слободке доставалась Коляну, которого постоянно за что-то били. Десантник по вечерам часто после бормотухи на нём показывал всем приёмы, которым его обучили в армии. У него была одна большая извилина – от головы до бёдер, поэтому его разговор был похож на отдельные команды.

Сосед справа не отличался уживчивым характером. Он был до помрачения ума занудой. Одну и ту же фразу после выпивки мог твердить в течение длительного времени. Вот и в этот раз, после того, как его сожительница целый день с Коляном беседовала за бутылочкой чернил, Семён, вернувшись с работы, обнаружил, что она уже не вяжет лыка. Не долго думая, Семён раздевает сожительницу до наряда Евы и выталкивает за дверь, чем сразу привлёк всех «любознательных» слободки. Её обитатели выскочили из своих комнат и стали наблюдать лицедейство. Обнажённая «Маха», видя такое дело, начинает стучаться в пригревшую её дверь со словами: «Сёма, а Семён, – пусти ради бога. Стерва я, конечно, подзаборная, но с Коляном я ни-ни, тебе даже в мыслях не изменяла, потому как люблю тебя и только тебя, Сёма, милый». А далее шёл непередаваемый современным русским языком обвинительный текст в свой адрес.

– Уйди, стерва, потаскушка поганая, твою мать! Иди к своему Коляну и с ним ...... – ровно, с достоинством в голосе пел Семён.

– Пусти, Семён, а? Холодно ведь. Прости, любимый, я ведь не какая-нибудь б... или потаскушка, я порядочная женщина. Я тебе не изменяла с Николаем. Он ведь уже не может, ей-богу, у него от вина уже ничего не работает, пропил, гад, своё достоинство, а ведь мог бы. Я сама видела, что он не может.

– Уйди, стерва, потаскушка поганая, твою мать! Иди к своему Коляну и с ним ... Я те, что сказал?

– Уйди, стерва, потаскушка поганая, твою мать! Иди к своему Коляну и с ним ...,– ровно и занудно, как испорченная пластинка, пел Семён.

Минут через сорок Семён сжалился и впустил блудницу и часа полтора читал ей мораль, как заезженная пластинка.

Как-то к вечеру, когда ещё не вся слободка успела вернуться в родные пенаты, сосед Николай решил принять душ после очередной дозы «чернил». Душ не был занят, а потому он что-то мурлыкая себе под нос, быстро занял «душевую» и начал процесс мытья собственного тела. Надо сказать, душ – это всего лишь бывший туалет, из которого убрали унитаз и подвели две трубы – холодную и горячую на уровне пупка, снабдив их общим смесителем и раковиной. Потом убрали раковину, а смеситель оставили на прежней высоте. Теперь, чтобы «принять душ», купающийся должен был встать на корточки и мыться в таком положении, иначе он вымывал бы только нижнюю часть тела.

Николай мылся и что-то по-прежнему мурлыкал себе под нос, не обратив внимания, что его мочалка закрыла отверстие слива и вода быстро заполнив выполненный из кирпича бордюр, стала переливаться через него и заливать четвёртый этаж.

Через минут двадцать в секцию стали стучать разъяренные жители комнаты, которая находилась под душем. Семён открыл защёлку секции и мужчина с женщиной, кроя всех семиэтажным отборным матом, побежали к душевой и стали колотить по двери руками. Это были пострадавшие. Мужчина схватился за дверную ручку и силой рванул на себя. Дверь легко открылась, ибо не была заперта. Испуганный Николай, намыленный с ног до головы и стоявший на корточках в непотребной позе, направив свой зад на не прошеных посетителей, спросил: А вам чего? – Дверь закройте, дует ведь, не видите, что я тут купай-йюсь, с икотой произнёс он, пытаясь развернуться головой к двери.

– А – а – а! Купаешься, падла, и не знаешь, что залил наш шифоньер с дорогой одеждой. А ну, давай иди, вытирай воду, и возмести нам ущерб.

– Да чего вы, ребята, у меня выпить-то не на что, а вы с меня гроши требуете. Я не виноват, я никого не заливал, будьте человеками, дайте мне докупаться и одеться.

– Ах, докупаться!? В морге тебя докупают и оденут, а сейчас ты, сволочь пьяная, пойдёшь с нами и всё вытрешь. Муж с женой схватили Николая за ноги и стали вытягивать из душевой. Николай, вырываясь из их рук, вопил обречённо: «Чё вы делаете, сволочи? Чуть что, так сразу Николай! Что я вам, косой, что ли?».

Он ещё что-то мямлил про человечность, цепляясь за трубы, и минуты две не поддавался тянущим его за ноги пострадавшим. Наконец его вытянули из «душа» голого – в чём мама родила. Испуганное небритое лицо и мыльная пена на голове и на теле делали его подобным чучелу, покрытому снегом. Николай лягнул, как молодой жеребец пострадавшего и на коленях быстро прополз в кухню, сверкая своим мокрым задом, в котором слега отражалась лампочка кухни, бурча при этом себе что-то под нос о своей несчастной судьбе. Ему бросили его трико и рубашку, которые он надел на голое тело и отправился, бурча, вместе с пострадавшими на четвёртый этаж, где ему всучили тряпку, и он целый час всё приводил в порядок.

А вечером все обсуждали случившееся и смеялись над Николаем. Мужик он был честный, но слабохарактерный и, действительно, несчастный. Это был единственный человек в слободке, у которого высшее образование оставило неизгладимые отпечатки нерастворённого ещё алкоголем интеллекта. Он окончил институт, работал инженером-механиком, женился. Его жена после защиты диссертации «спуталась» с доцентом и ушла от Николая. Он запил, а потом устроился шоферить, но и здесь его карьера очень быстро закончилась, пришлось уйти и устроиться сторожем на заводе.

  Каждый вечер «воронья слободка» преподносила «сюрпризы». Вот и новая ночь грозила быть неспокойной. К соседу Григорию пришла тёща, чтобы поговорить как следует с гулящим зятем, который изменял её Зинке и иногда прикладывал кулак. А в этот вечер несколько задержался и явился в слободку аж в 3 часа ночи, разбудив всех. Тёща закрылась изнутри, заняв круговую оборону. Григорий, ещё находясь под хмельком, не долго думая, стал тарабанить в дверь и кричать, чтобы Зинка открыла дверь. Но в ход тут же пошла тяжёелая артиллерия.

– Ты, сволочь гулящая и… далее непереводимый на нормальный язык семиэтажный мат.., до каких это пор будешь обижать мою дочь? Да я тебе, алкаш несчастный, за неё оторву всё, что у тебя имеется и скажу, что так и было. Если ещё раз поднимешь на неё руку, убью, твою мать! Ты не думай, что на тебя управы нет. Найдётся!

  – Ты чё, старая карга, сюда припёрлась? Ты чё разоралась, людям спать не даешь? Да я с тобой и говорить не хочу! Позови Зинку! Зинка, слышь, открой, я тебе приказываю! Муж я тебе или нет?

  – Я тебе поприказываю, – инпотент несчастный, – парировала тёща…

  – Зинка, слышь, открой! Я пришел домой, я ведь тебя люблю, открой, дура!

  – Где был, туда и возвращайся, – ответила Зинка.

Во всех комнатах уже все проснулись и прильнули к дверям, – что было ясно по скрипу полов, всем было жуть как интересно, кто выиграет в этой баталии: зять или тёеща.

– Зинка, я прошу, открой! А-а-а!!! Не хочешь, стерва, так я всем расскажу, что до меня у тебя был любовник грузин, пусть все знают, какая ты проститутка и…

– Ты, мразь такая, сморчок недоделанный, ещё оскорбляешь мою дочь? – громыхнула в ответ тёща. Ну, за это я глаза тебе выцарапаю и всем расскажу, что ты ин-па-тент, – чеканя каждый слог, пропела теща, – и поэтому ходишь на сторону... Твою мать, я выведу тебя, на чистую воду, и только попробуй поднять руку на дочь, придушу, иуда.

– Зинка открой, ведь ты у меня, стерва, единственная, я как жисть свою тебя люблю, открой и не слушай эту старую кошёлку…

– Ах, я кошёлка? – возмутилась за дверью тёща. Да за мной мужики табунами ходют, дубина ты неотёсанная, да я на вид моложе тебя, хрен собачий…

– Ты, старая ведьма, ещё слово и я за себя не ручаюсь, убью…

– Зин, а Зин, открой… У нас ведь семья, дочка, или, ты, стерва подзаборная, пока я был на работе, уже здесь со всеми мужиками переспала? Узнаю, убью!

Эта перепалка продолжалась ещё полчаса. Тёща, уже зевая, посылала ещё в адрес зятя проклятья. Но постепенно баталия стала затихать. По скрипу полов, доносившихся из всех комнат, стало ясно, что соседи пошли укладываться спать во второй раз. Григорий прилёг на коврик у своей комнаты и, как бездомный пёс, свернувшись калачиком, скоро захрапел. Нужно было набраться новых сил, ведь ещё утром его ожидало продолжение высокохудожественного разговора с тёщей и женой.

Воронья слободка сладко засыпала, получив избыток информации, которую завтра они будут обсуждать до хрипоты на кухне. И так каждый день. И непонятно было, ради чего эти люди живут, что хотят от жизни, пытаются что-либо изменить в ней и видят ли они хоть какой-то просвет?

За годы кочевой жизни приходилось видеть и не такое. «Ломка», которую нам устроили разные гайдары и ельцины, в первую очередь коснулась особенно неприспособленных к изменениям людей. С этими мыслями заснул и я. А через четыре месяца, найдя квартиру в Красноярском академгородке, по соседству с В. Астафьевым, я покинул Воронью слободку, приобретя опыт жизни «на дне» и оставив в своей памяти печально-весёлые воспоминания о её жителях.