Восстание 1993 глазами очевидца. Часть 1

Фрагменты из рассказа Юрия Петухова «Чёрный Дом»

Нас заставили всеми средствами массовой пропаганды сосредоточить своё внимание на ходах лидеров двух группировок, одна из которых засела в Кремле, другая в «белом доме», будто кроме них ничего и не было. А ведь было нечто большее, чем просто танки, циничный расстрел парламента, героическое сидение за белыми стенами… Да, помимо этого было Народное Восстание, которое нарушило планы не только правящего режима, но и противоположной стороны, восстание, не санкционированное ни Ельциным, ни Руцким, ни Хасбулатовым. Восстание, которого насмерть перепугались обе стороны…

Вечер накануне я провёл в расстроенных чувствах. И было от чего горевать – 2 октября 1993 года в серые и унылые небеса поднимались над Москвою столбы чёрного дыма. Центр Москвы походил на оккупированный многочисленным врагом город. Весь день ходил я кругами и не мог пробраться на Смоленскую, всё было перекрыто – каждый переулочек, каждый дворик был загорожен. И не как-нибудь: стояли бравые ребята в касках, с дубинами и автоматами, да плечом к плечу, да в три-четыре ряда, да через каждые сто-двести метров новое кольцо – то ли владимирских пригнали, то ли курских – в самой Москве уже не хватало ни войск, ни милиции, ни омонов со спецназами, чтобы сдерживать народ.

А на баррикадах жгли костры. Тащили всё подряд и жгли. Унылая была картина. И было тихо, угнетающе тихо. Ещё два, три, пять дней назад на подступах к Дому Советов шли жестокие рукопашные бои – на один удар старческой клюкой сыпались в ответ тысячи зверских по силе ударов прикладами, дубинами, кулаками, ногами. Стражи порядка усиленно отрабатывали «спецпаёк», нипочем не жалели «красно-коричневых» старушек и ветеранов, что выходили защищать ещё ту, старую свою Победу, выходили да и ложились костьми на мостовую под ударами сынов да внуков.

Плохо проинструктированный ОМОН, со всеми спецназами кряду, заодно бил смертным боем и журналистскую, репортёрскую братию, дубасил, пинал, ломал и кровавил не токмо российского нашего брата-борзописца, но и иноземного его коллегу – только трещали и лопались головы да камеры, только хруст костей стоял. Тех, кто ещё мог бежать от стражей, загоняли в метро, добивая на эскалаторах. Упавших пинали для острастки, топтали, а потом забрасывали в машины и вывозили в неизвестном направлении – то ли в застенки пыточные, то ли сразу в землю, где-нибудь подале от Москвы, кто сейчас копать да искать станет? Никто!

Но это было.

А 2-го числа октября месяца избивали да убивали только там, у баррикад…

Тоскливо было в тоскливый этот день. Дважды пробирался я к Дому Советов. Но там было тихо. Поблёскивали смертным блеском валы страшной спирали Бруно. Стояли ряд за рядом, шеренга за шеренгой не просто «внучки», а отборные мордовороты, будто всех «качков» со всей России собрали да в броню вырядили. Стояли, но пройти было можно – восемь колец насчитал я, петляя дворами да проулочками. Но в самом окружении Дома Советов стояли уже наглухо, как вокруг Смоленской, плечом к плечу, броня к броне, и БТРы, и грузовики, и машины поливальные, из коих вдруг высыпали отделения бойцов и начинали ноги разминать, дело виденное ещё и первого, и девятого мая. И все с противогазами наготове.

Судя по всему, белодомовских сидельцев собирались поначалу тихо и мирно травить газами, без пальбы и танков. Правда, на каждого баркашовца и приднестровца, коих окрестили «бандитами» и «боевиками», в Доме Советов приходилось по тридцать женщин да детишек. Но, видимо, режим эта мелочь не смущала – лес рубят, щепки летят…

Вернулся я на Новый Арбат, когда уже начинало темнеть. На парапете подземного перехода, под нелепым и синим глобусом, знакомым всем, стоял Аксючиц и призывал пять-шесть десятков старушек, ветеранов и измождённых парнишечек к спокойствию. Он поведал, что случилось с утра на Смоленской. Народ собрался на митинг, хотели идти к Дому Советов, нагрянули каратели, завязалась рукопашная, садистски избили выхваченного из толпы учителя, пинали поверженного, добивали дубинами. Потом один из карателей вынул пистолет и дострелил умирающего.

Позже убили парнишку, который бросился на выручку. Пролилась первая кровь. Теперь должна была последовать анафема – недаром ведь Патриарх грозился проклясть первых, проливших кровь. Кровищи и до того дня пролилось много – с 22-го числа лилась она и лилась. Но не было доказательств, не было – сотнями, тысячами народ попадал в больницы с черепными и прочими травмами, избитый и израненный, да, видно, врачам по Москве особое распоряжение было выдано, не свидетельствовать пострадавших… ну, а сколько трупов вывезли да схоронили в заброшенных карьерах, прудах, оврагах – одному Богу известно, работали до самого ослепительно светлого воскресения 3-го октября профессионально, замывали следы, даже поминавшиеся западные борзописцы и их операторы, избитые да изувеченные у метро «Баррикадная», видно, из любви к демократии и демократическому режиму помалкивали. Такая вот демократия!

А ведь снимали всё, снимали все дни подряд, с 22-го сентября по 6 октября и позже, снимали тысячами камер, я всё видел своими глазами, индикаторы камер, эти красные глазки, горели круглосуточно отовсюду: снизу, сверху, слева, справа, изо всех щелей. Вот такая демократия!..

Чтобы прикинуть, сколько примерно собралось в поход на «белый дом», залез я на парапет черногранитный, и поразился: ни конца, ни краю людскому морю. Глазомер у меня надёжный, в армии служил в мотострелковых частях, совершенно точно знаю, как выглядит рота, как полк, как дивизия, знаю и сколько в каждом подразделении народа, и на какой площади уместиться могут. Вот и разбил я море человеческое на квадраты да прямоугольники, вперёд, назад – сколько глазу далось на подсчёт: за пятьсот тысяч – а дальше не видно было…

И уже ощущалась какая-то неуверенность и робость, даже растерянность в лицах «стражей порядка». Да и сами лица здесь, на Калужской были иные, человеческие, русские, не то, что у Дома Советов, видно, не смогли набрать столько нелюдей, пригнали подневольных милицейских ребят, русских парней, которым, коли б не служба, идти со своим Народом…

До этого часа, объехав всю Москву вдоль и поперёк, я видел кольца оцеплений повсюду, цепи, цепи, цепи… одни каски, несчитанные тысячи охранников режима, несчитанные. И думал я – боятся, ох, как боятся Народа. Кругом сотни спецавтобусов, военных грузовиков, БТРов, рации, переговорники, стволы, стволы, стволы – несчитанные тысячи стволов. Люто боятся! Эдакие бронированные рати выставить против безоружных.

Ни одна из программ потом не показала, как выглядела Москва в тот ясный и Божий день. Но шли люди. И остановить их уже не мог, ни президент, ни сам дьявол. Мы видели заграждения – первое ощетиненное, переминающееся, ждущее – у входа на Крымский мост. Они боялись. Это было видно даже издали. На них шёл людской океан, шло цунами. И они понимали это. Суетились, дрожали, пятились.

Они уже были смяты, цунами ещё не докатилось до них, но по бледным и мокрым от холодного пота лицам было видно, они представляют, как их сейчас будут разрывать на части, топтать, вбивать в асфальт, швырять с моста к холодные и грязные воды (в броне!), им уже мерещилось, как сомкнутся на их глотках цепкие пальцы, как вонзятся ногти в глаза, как будут трещать хребты их… на них, всего нескольких тысяч бронированных и вооружённых, защищённых щитами и рыком командиров, надвигалась беспощадная Стихия.

Но они ошибались, это шёл Народ. И ещё задолго до столкновения витали над головами восставшего люда мегафонные призывы: «Никого не трогать! Закон и порядок! Это наши русские люди! Не бить! Не оскорблять! Мы пройдём! Они не посмеют нас остановить…» И всё же, колонны встали. Это были считанные минуты переговоров. Это были минуты, когда был предъявлен ультиматум – пропустить Народ! Нет, не отступили, не пропустили… бледные, потные, трясущиеся, но не смеющие пойти против начальства, против нерусских. И смеющие встать на пути Русских.

Побоище было коротким. Я не видел ни одного прута, ни одной палки в руках шедших со мною, в первых колоннах. Телами, грудью они двинулись на прорыв – страшно и неостановимо. И замелькали в воздухе дубины, вздыбились щиты, тысячи ударов сразу, грохот, визг, вопли, боль, страх… и мужество. Люди вырывали щиты, выбивали голыми руками дубины, поднимали их, щитами таранили, пробивали бреши, дубинами прокладывали путь – лишь с этих минут, когда на них подняли руку, люди стали вооружаться отобранным оружием. И давили, давили, давили…

И всё же не видел я в людях ненависти, остервенелости, злобы – они просто сметали на своём пути живую преграду. Никто не мстил за побои и раны, не останавливался. На какой-то жуткий миг вынесло меня напором тысяч тел к самым барьерам над водой. И завопили сразу в два голоса два «стража», с них сдирали каски, шинели, выбивали из рук сап лопаты и тянули туда, к воде, глухо стынущей внизу. Это был единственный момент, когда могло свершиться возмездие. Но тут же десятки рук вцепились в ретивых, оттянули, высвободили обезумевших от страха…

Не считал я уже ни заслонов, ни кордонов – живой рекой гудела дорога, и сама несла ноги. И разрывались, распадались кованные цепи, разлетались гремящими зелёными мисками каски. И будто обезумевший носился и врезался в цепи захваченный грузовик, и цеплялись за него, и падали, и вырывался он из засад, рычал, фырчал, вертелся, и снова шёл на таран, и прорывались в бреши люди, и крушили спецавтобусы и грузовики военные да милицейские, разбивали их, взбирались на них и кричали: «Ура! Долой оккупантов!»

И бежали смятённые стражи, бросая всё. Им обещали забитых и запуганных, тех, кого сама рука тянется огладить, ежели не дубиной, то плетью. А пришли воины. Не погромщики, не мародёры, не хулиганы и драчуны, а именно воины – сильные, смелые, не бьющие лежащих, не преследующие бегущих и побросавших оружие. Пришли и сломили их благородные и могучие. И прорывали они только заслоны. Громили только машины, которыми их давили, из которых их поливали чёрт-те какой смесью – всё было залито на сотни и тысячи метров чёрной дрянью.

Мокрые, усталые, отравленные газами, они шли вперёд – и не было ни одной тронутой ими палатки, ни одного задетого киоска, ни единой разбитой витрины. Это шли не «боевики», а хозяева своего города, хозяева своей земли. Ещё вчера, позавчера, все чёрные дни меня поражало, с какой ненавистью бьют омоновцы и спецназовцы ногами поверженных ветеранов, бабок и школьников. Чего скрывать, я даже привык к этому зверству… и в этот ярый и благой день я ждал – вот сейчас, начнут бить и их самих, свершится возмездие, и узнают они, каково лежать на мостовой и получать в голову, в живот, в лицо зверские удары кованных сапог.

Нет, не били, ни разу, ни единого удара, ни мщения, ни возмездия. Народ. И каратели. Каратели. И Народ. Насколько же они разные! Бесконечный и короткий путь к Дому Советов! Прорыв! Надо было видеть всё, тогда становилось ясным – почему не щадили себя, с голыми руками шли на бронированных мордоворотов русские люди. Они шли во имя России! Шли, защищая, освобождая свою Родину…

Штурм последнего бастиона начался без меня. Рванул вперёд захваченный грузовик – я видел его издали, пошли грудью на щиты, на оцепления карателей и спираль Бруно русские герои. Крики, шум, хруст, удары, вой и гром двигателей… Я рвался вперёд. И вместе со мной бежали тысячи мужчин и женщин, детей, подростков, всего несколько сотен метров отделяли нас от побоища, и нужна была подмога, ведь именно там, в кольце у «белого дома» была сосредоточена вся мощь полицейско-армейских дивизий, защищавших режим.

Оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть… мы подбегали к мэрии, к этому уродливому трёхстворчатому зданию бывшего СЭВ. И я видел сотни белых щитов, сотни касок за парапетами, видел и стволы. Но разве мог я ожидать, что именно сейчас… Когда мы поравнялись с мэрией, ударили первые очереди. Я даже не понял, откуда стреляют, зачем – может, лупят в воздух?! Нет, не в воздух – отчаянно и страшно закричала совсем рядом женщина, как-то сломалась нелепо и упала. И тут заорали уже многие, кто-то рухнул на мостовую, закрывая голову руками, кто-то бросился ещё быстрее вперёд. Вопли, крики, ужас!

Это было по-настоящему страшно. А я всё почему-то не мог поверить, что стреляют боевыми патронами! Стреляют в народ! Первая мысль – резиновыми пулями. Но почти сразу, метрах в трёх, рядом с двумя парнишечками лет по одиннадцать стальным градом застучало по мостовой. Точно так же сзади. И тогда я увидел – стреляли из-за щитов, от мэрии. А не с верхних этажей, как писали…

Стреляли густо, беспощадно, профессионально. Стреляли по мужчинам, женщинам, подросткам, пенсионерам, ветеранам Великой Отечественной – да, эти подонки, эта мразь поганая убивала своих дедов и отцов, матерей. Теперь стальной град бил по мостовой, по стенам близлежащего дома безостановочно… бил и вяз в живой плоти…

И только позже, когда бойня начала затихать, наверное, там, в «белом» решились – я услышал оттуда несколько выстрелов. Какие-то парни бежали в открытую, паля на ходу. Их было совсем немного, по пальцам перечесть, может, я не всех видел, но это был бросок отважных и смелых Русских на толпу трусливых и подлых убийц. Именно толпу, даже не банду, потому что убегали палачи в броне и касках резвее трусливых зайцев и гнусных крыс. Это было позорище, гнусь и мерзость.

Они, как и на Смоленской, ещё пакостней давили друг дружку, это они в ужасе перед справедливым возмездием проломили жалюзи на первом этаже мэрии, выбили стёкла… и бежали, падали, спотыкались и бежали, бежали, бежали… Я бросился к мэрии. Но вновь две очереди полосанули по мостовой. Неужто кто-то из этих палачей прикрывал отход своих поделыциков?! Я не знал. В мэрию уже врывались люди… кто-то лежал в крови, огромные лужи бензина расползались по бетону. Я в какой-то нелепой наивности бегал, ища, где же будут раздавать оружие. Ведь надо было немедленно разоружать карателей, передавать автоматы, пулемёты тем, кто умеет ими владеть. Нет, всё напрасно…

Я ликовал вместе со всеми сотнями тысяч Русских людей, окружающими освобождённый Дом Советов, освобождённую мэрию. Неужто конец колониальному игу? Конец! Никто после этого разгрома не пойдёт защищать режим. Никто! И одновременно у меня чёрным обручем сжимало сердце. Они опять уходят. Они опять прячутся от людей. Где они, чёрт возьми?! Им на ладонях принесли Победу. Где они?! Будто в те мрачные, холодные и колючие дни под чёрными облаками меня терзали тревоги. Сейчас всё должно решиться.

Колониальная администрация парализована, обезволена, небось, уже собирает чемоданы. Надо не упускать Победы из рук. Если бы у режима вот сейчас, именно сейчас были бы хоть какие-то верные ему силы, он бы немедленно, однозначно, спасая себя, бросил бы все (!!!) эти силы на восставших. Если он не делает этого – всё, он уже проиграл, только никакой, ни малейшей передышки. Где Руцкой?! Где Руслан?! Где все?! Нет, нас тут не ждали, спокойней было сидеть и высиживать нечто «конституционное». И они растерялись…

Я пробился к Тарасову и сходу заявил: – Нечего распылять силы! Надо помогать Макашову, идти в Останкино! …

Мы шли в Останкино. И было ощущение полной Победы. Народный вал был неостановим. Не было сил, которые попытались бы его остановить. И всё же тревоги мучили меня. Медленно идём. Опоздание может быть роковым. Или генерал Макашов уже пробился в телецентр, уже обратился к народу, передал послание Руцкого? Должно быть так, только так. А вдруг нет? – Народ победил! Народ победил!! Эти слова звучали безо всяких мегафонов чётко, едино и громоподобно…

Я был слишком наивен, расстрелы ничему не научили меня. Но я уже через минуту понял, что в Останкине творится что-то не то. Всё оцепенело здесь, хотя и множество людей стояло. Я вбежал за изгородь, поднялся по ступеням к входу внутрь… увидел Макашова. Его не пускали в телецентр. Это было страшным ударом для меня. Потеряно столько времени. Они уехали почти три часа назад. И они толкутся у входа, не смея войти внутрь?! А зачем тогда были все жертвы?! Зачем был нужен Героический прорыв от Калужской до Дома Советов?! Всё погублено! Где же выход, в чём?..

Люди находились в страшном напряжении. Все понимали, что может повториться трагедия, что была возле мэрии, только в больших масштабах. Но уходить нельзя. Я метался меж самим телецентром и техническим зданием, куда постепенно стекался народ. Видел, как спешно собираются и обсуждают что-то казаки. Копошение, суета. Растерянность. Кто-то вдруг завопил: – Подмога пришла. Ура-а!!! Я сначала увидал меж далёких стволов далёкие мерцающие огоньки, только потом заметил колонну БТРов и услышал грохот движков…

– Это не наши, – сказал я, но громче. И обернулся назад, теперь меня интересовало, что будут делать четыре БТРа, которые якобы хранили нейтралитет и не собирались стрелять в народ. Те стояли глухо, молча, только стволы пулемётов изменили направление, значит, башни были повернуты, пока я не смотрел на них. Анпиловцы тихо, без паники отходили в рощицу. К техзданию подкатил грузовик.

Освещённый, почти горящий вестибюль словно сам напрашивался – разбей меня. И всё же я не верил, что начнётся. Теперь никакой штурм не мог помочь. Только молниеносный, профессиональный бросок в студии, на прямой выход в эфир, и то маловероятно, в случае удачи прорыва, отключат передающие системы телебашни, её контролирует охрана режима. Всё кончено.

Грузовик ударил в двери. Откатил. Несколько выстрелов сверху ударили неожиданно. Кто-то закричал. Ещё выстрел. Попадания. Крики. И тогда сильно, зверски ухнул гранатомёт, даже уши заложило. И я понял – будут прорываться. Бегство Макашова и казаков было стремительным – легковушка, грузовик, крики. И всё. Но штурм уже шёл. Нападавшие прорывались внутрь, в них палили сверху…

Я ничего не понимал. Это был ад. От тех, первых выстрелов мне легко было укрыться, я видел траектории пуль, вовремя заскочил за столб. Но теперь пули летели мне в спину, летели сверху, с этажей телецентра. Уже визжали, орали, катались по земле раненные, мёртво застыли убитые. Пощады не было. И быть не могло. Я понял, что палачи будут косить всех. События растянуты в изложении, на бумаге, но там всё происходило в секунды…

Охранники-каратели засели повсюду. Они никого не жалели, они знали – все свои заняли позиции, перемещаться не будут, бить надо по движущимся целям, не ошибешься. И они били с какой-то садистской жестокостью, зверством. «Нейтральные» БТРы палили из-за моей спины…

Пальба стояла безумная. Какая-то «скорая» сдуру пронеслась по аллее. «Витязи» и БТРы чуть не разнесли её в щепки. Да, теперь я не сомневался. Боя никакого нет, идёт жуткий расстрел! Идёт дикий, садистский кураж! Резвятся «витязи»! Нет, не годилось им такое название, русское, не годилось. Убийцам этим больше к лицу было – какие-нибудь «рейнджеры» или что-то наподобие, недаром на рукавах у них были нашивки с английскими буквами, английскими словами…

В первом часу ночи, убедившись, что в Останкино всё кончено – кончено сотнями, если не тысячами трупов (я не верю официальным данным, они лживы, на моих глазах убивали людей, это были массовые расстрелы безоружных, и подлинные цифры убитых откроются позже), убедившись в полном поражении, я через рощу начал выбираться из страшного места…

Скопировать себе полный текст…

Дополнительную информацию можно получить в статье «Бейтар шагает впереди» и «Годовщина расстрела Белого дома»…