Чемодан. Аэропорт. Ванкувер

Несколько лет назад я начал работать удалённо на компанию в Сан-Франциско. С началом новой работы начались мои регулярные визиты в Соединённые Штаты Америки. Неизгладимое впечатление, произведённое на меня первым посещением этого города, не легло на бумагу. Уж слишком сумбурны были мысли, и я осознавал, что любая статья, предложенная читателю, должна соответствовать тем критериям, которые воспитали во мне книги таких замечательных современных писателей, как Николай Левашов и Иван Дроздов. А если не получится удовлетворить эти критерии, то, по крайней мере, факты и впечатления, полученные в моей первой поездке, необходимо было проверить.

Теперь, совершив более десятка поездок, я чувствую, что память накопила достаточное количество впечатлений, и я думаю, что могу попробовать перенести свои впечатления на бумагу. Надеюсь, что это у меня получится, и я с радостью сотру из своей памяти впечатления от этого города, задержав в ней лишь то немногое, что даёт надежду.

Окончена очередная командировка, и я, собрав свой рюкзак, прощаюсь с коллегами и бегу на Барт – метро, объединяющее муниципалитеты в один конгломерат – Сан-Франциско. Поезд, отгромыхав по тоннелю, лениво покачиваясь, доносит меня до аэропорта. Тридцать-пять минут езды на поезде отделяют меня теперь от центра города, воспоминания о котором сковывает во мне всё живое.

Одним из таких впечатлений, преследующих меня, стали бездомные. Они кучкуются в подземных переходах, на улицах. Многие из них изуродованы, и передвигаются на старых креслах-каталках, грязные и искривлённые колёса которых словно продолжают уродства вжившихся в них своих обитателей.

Иду от перекрёстка к перекрёстку, и перед каждым толпится кучка грязных, неряшливо одетых людей, в основной своей массе – чёрнокожих, с непонятным родом занятий. Прохожу мимо. Кто-то предлагает купить ай-фон, кто-то щупает меня взглядом, пытаясь нашарить взглядом кошелёк, проверяя застёгнуты ли молнии на рюкзаке.

В глаза не смотрю, – знаю, что взгляд просителя наполняется агрессией, когда смотришь и не подаёшь.

В центре города почти каждый перекрёсток занят. С протянутой рукой сидят и женщины, и мужчины. Мимо на работу бегут толпы людей. Большинство из них отключены от реальности: наушники выключили звук улицы, тёмные очки прячут от взгляда чернь.

Я не ношу наушников и не зашориваю глаза очками. Наблюдаю разрывающие душу, безнадёжные картины бедности; осознаю, что нахожусь между двух огней: от разрушительного действия реальности меня могут спасти либо сумасшествие, либо, умерщвление души. Меня не устраивают эти варианты, и интуитивно понимая, что нужен другой выход, коплю впечатления и надеюсь, что успею их скоро выплеснуть на бумагу, спасусь от сумасшествия.

Продолжаю свой путь по Маркет стрит. Иду между шестой и пятой улицей и знаю, что и сегодня, как обычно, встречу тут человека-плакат. Он ходит, перекинув через плечи два фанерных листа с цитатами из Библии, и верит, что спасение – в вере в Иисуса Христа. Я хожу мимо этого человека уже четвёртый год, – он всё ждёт. Всё верит. Всё надеется и подкрашивает свой плакат, раздувает свечу надежды в своём теряющем рассудок сознании. Ждёт, ждёт Христа.

Навстречу идёт другой, шлёпает по тротуару, развязно выкидывая ноги, внезапно изрыгая из гортани нечленораздельные звуки. Он не ждёт своего спасителя, уже не ждёт, если ждал – не дождался. Реклама, реклама, реклама – ухоженные пальцы сжимают ножку рюмки с мартини. Сдвинув на глаза шляпу летит под плащом быстрый и таинственный незнакомец… виски – Джонни Уокер.

Окидываю взглядом здания, зацепляюсь за одно: спортзал – улыбчивые люди бегу по тренажёрным дорожкам. В ушах наушники, взглядом упёрлись в телевизор. Некоторые весьма тепло общаются друг с другом, но не допускают тепла до души, – нельзя… уже наверно не помнят почему, но знают, что оттаивание души опасно: с одной стороны сумасшествие, с другой – смерть. Вырисовывается новая альтернатива – неглубокая заморозка души, местная анестезия.

Продолжаю идти, скольжу взглядом с высоты вторых и третьих этажей зданий вниз, на улицу. Взгляд падает на мужчину, идущего навстречу: шевелит губами… слышу бормотание. Ещё один не дождался своего спасителя. Сколько же вас во всём городе, если за пятнадцать минут я встречаю десятки бездомных, искалеченных, сумасшедших людей?

Почти дойдя до своего офиса на Монтгомери, выныриваю в кафе – островок благополучия и чистоты. Прислушиваюсь… дышит, живёт душа. Заказываю кофе и круассан у негритянской девушки. Моя память сбивается – не узнаю её, запомнившуюся мне своей открытой и тёплой улыбкой. Что-то случилось с глазами, прежде источавшими тепло и доброту. Она подписывает свои чеки именем «Precious», – «Драгоценная», значит. Я улыбаюсь ей, называю по имени: «Спасибо, Драгоценная». «Драгоценная» улыбается в ответ, её взгляд теплеет. Посылаю мысль, осторожно, «Драгоценная», помни – с одной стороны сумасшествие, с другой – смерть.

Время 8:30, офис раньше девяти не открывается. Сажусь за столик и открываю компьютер. Хабракадабра! и я уже на хабре; новость: Марк Цукенберг в Москве, приглашает русских программистов, обещает деньги. И Майкрософт зовёт в Сиэтл: надо закрыть три с половиной тысячи позиций! Не успела Россия стрясти с себя собаку USAID – филиал подготовки оранжевых революций, как Америка мгновенно отреагировала – начала сокращать свои щупальца; где-то сразу нашли русских шпионов, а в Россию послали Цукенберга с обещаниями щедрых подъёмных. Добро пожаловать в Америку, господа русские программисты! Своих мы воспитать не можем, а переманить чужих – и проще и быстрее. Добро пожаловать… с одной стороны сумасшествие, с другой – смерть.

Я в офисе. Один из сотрудников приходит с кофе в одноразовом стаканчике, на котором написано «Обама» и напечатана символика демократов. В этот раз разыгрывают две карты: на одной – Обама, на другой – Ромни. Обама или Ромни… Плохо или Очень Плохо. Мой сотрудник выбрал Плохо.

Клинтон – демократ, он бомбил Югославию. Буш – республиканец, бомбил Афганистан и Ирак. Обама – демократ, Нобелевский лауреат «Премии Мира», он бомбил Ливию, вдохновлял повстанцев в Ливии и в Сирии. Одной рукой принимаю премию за мир, другой – бомблю Ливию. Сумасшествие и смерть.

Мой любимый американский комик – Джорж Карлин – заметил в одном из своих монологов, в Америке нет свободы выбора, а есть иллюзия выбора; зайди в магазин и сможешь выбрать себе повидло из 33 видов, но когда дело касается действительно важных вещей, то вариантов только два: «плохо» и «очень плохо». Этой осенью Американцы будут выбирать между «плохо» и «очень плохо», и как всегда, до последнего не будет ясно, что они выберут, кто победит: Обама или Ромни. Последний голосующий штат определит президента на следующие четыре года, и неизвестно, что они ещё выберут «плохо» или «очень плохо»…

Американская мечта приказала долго жить. Душа её отлетела быстро: несколько волн кризиса, – и вот утекли накопления рядового американца, и стал неподъёмен внешний долг. Пара театральных терактов, – и вот народ уже загнан за ограждения, раздет, досмотрен-просвечен и общупан-обшарен…

Я, получив билет, стою в очереди на досмотр в аэропорту. Возвращаюсь в Ванкувер. Радуюсь, что последний барьер скоро будет позади. Избегая просвечивания в рентген-кабине, прошу, чтобы досмотрели лично. А люди привычно бредут через ворота адской машинки, не знают, что Европа считает технологию просвечивания опасной для здоровья, да и откуда большинству из них знать? Люди привыкают к своему, всё более выраженному, рабскому статусу. Лишь несколько человек из огромной очереди выбирают личный досмотр. Вот на этих нескольких и вся надежда. Это вокруг них выкристаллизуется новое общество, вокруг тех, кто читает, сомневается, думает.

Каждый раз, улетая из Сан-Франциско, я стараюсь не думать, что нужно будет сюда возвращаться; стараюсь не омрачать себе радость. Бедный, уродливый, несправедливый город остаётся позади. В нём стыдно быть сытым; стыдно быть здоровым; стыдно быть живым, и нет никакой надежды, что для жителей этого города, да и всей страны в целом, когда-то наступит лучшая жизнь.